ЭГЭ Русский язык. С1

Проблемы развития современной литературы

Литература, как известно, является особым способом познания бытия посредством художественного образа. В фокусе ее внимания, начиная в самых древних времен, находится человек. И если в живописи существуют жанры, где не требуется присутствие человека (натюрморт, пейзаж, анималистические произведения), то в литературе этого достичь практически невозможно. А так как человек является центральным объектом внимания литературного произведения, то развитие литературы и возможно рассматривать как развитие способов изображения человеческой личности в художественном произведении.

Одним из магистральных путей развития, который нашла мировая литература, был путь психологизации литературного героя. Начиная с древнегреческой литературы, сильнейшим образом повлиявшей на развитие европейских литератур, вплоть до конца ХIХ столетия литература находила всœе новые и новые способы углубленного изображения внутреннего мира, душевно-психологической жизни человека. По этой причине одной из главных проблем развития литературы и является проблема характера. И русская культура также ʼʼнеудержимо двигалась к человеку, понимаемому в его исторической, социальной, психологической конкретностиʼʼ.

Для того, чтобы понять о чем, собственно говоря, идет речь, крайне важно вспомнить, как именно изменялся способ изображения человеческого характера.

Так, к примеру, у И.С. Тургенева, мастера исторической типизации, в романе ʼʼОтцы и детиʼʼ главной находкой был характер Евгения Васильевича Базарова, определяющий черты целого поколения. Тургенев создает литературный характер благодаря тому, что он уловил структуру соответствующего исторического характера, шаблон этого характера. Об этом писала Л.Я. Гинзбург в работе ʼʼО психологической прозеʼʼ.

Главной, определяющей чертой этого характера является принцип статичности. Образ Базарова предстает перед читателœем как уже сложившийся крупный и цельный характер.
Размещено на реф.рф
Какие средства выбирает Тургенев для того, чтобы его изобразить? Это – портрет, речь героя, его мысли. Вместе с тем, характер Базарова выявляется также и в его столкновениях с другими персонажами романа: Базаров – братья Кирсановы, Базаров – Кукшина и др.
Размещено на реф.рф
То есть организация сюжета романа автором является для него способом раскрытия характера героя. В описании характера Базарова Тургенев преследует цель дать данный статичный, сложившийся характер как можно полнее, всœеохватнее, описать его со всœех сторон.

Творчество Л.Н. Толстого отличается небывалым самоанализом. ʼʼТворчество Толстого – высшая точка аналитического, объясняющего психологизмаʼʼ. По этой причине и герои Толстого – другие. Тургенев выстраивает ʼʼбеспримесные типыʼʼ. В Базарове он видит только нигилиста. И всœе в романе работает на то, чтобы в полной мере данный нигилизм в характере Базарова раскрыть. Герои Толстого – сложны. Но главное их отличие от героя Тургенева состоит по сути в том, что характер толстовских героев – динамичен. В характере его героев отсутствует та статика, которой отличаются герои Тургенева. Характеры Толстого развиваются. Догадка о том, что человек внутренне изменчив, его характер не есть нечто раз и навсœегда сложившееся и устоявшееся, было художественным открытием именно Л.Н. Толстого. Это открытие Толстого Н.Г. Чернышевский очень точно назвал ʼʼдиалектикой душиʼʼ.

Ф.М. Достоевский сделал другое большое открытие в характерологии литературного героя. Достоевскому открылось, что внутренний мир человека состоит из неразрешимых противоречий. То есть в нем содержатся полярно противоположные начала, самые светлые и самые темные в своем сложном единстве и противоборстве. Психологический строй души человека у Достоевского настолько сложен, что от самых светлых побуждений в самый короткий срок человек может предаться самым темным велœениям своей души, и наоборот. На этом психологическом открытии построены практически всœе романы Достоевского. Нет только положительных или только отрицательных героев: Раскольников у Достоевского и преступник, и раскаявшийся грешник, в нем рядом сосуществуют и гордыня – наполеоновский идеал, ʼʼправо имеюʼʼ – и смирение.

Романы Достоевского и Толстого оказались теми вершинными достижениями, которые потенциально содержались в явлении, названном русским психологическим романом. Толстой и Достоевский открыли и реализовали в художественной практике важнейшие, наиболее глубинные возможности психологического романа, для которого было свойственен обостренный интерес к душевным противоречиям и к подробностям психического процесса. Тем самым, в основном, идея психологического романа оказалась исчерпанной. Эта исчерпанность, как уже говорилось выше, была почувствована на рубеже ХIХ -ХХ веков и была названа ʼʼкризисом романного жанраʼʼ, связанном с крушением гуманистической идеологии в целом.

Дальше были возможны два пути. Первый путь это – продолжение традиции Толстого-Достоевского. Таков главный путь ʼʼреалистической прозыʼʼ ХХ века. Развитие творчества таких художников, как А. Куприн, А. Фадеев, А. Толстой, Ф. Абрамов, В. Распутин, В. Астафьев, А. Солженицын и др.
Размещено на реф.рф
протекало в основном в рамках реалистического психологического романа. Проблемы, ставившиеся в произведениях этих писателœей, были иными, нежели в литературе ХIХ в., а способ создания человеческого характера в основном оставался прежним.

Другой путь это – путь коренного переосмысления возможностей большой формы, романного жанра. А.А. Ахматова как-то заметила, что для развития литературы ХХ века чрезвычайно важным оказалось творчество трех европейских писателœей: Кафки, Джойса и Пруста. Отличие их прозы от психологического романа в том, что в ней исследуется не столько психология, характер героя, сколько его сознание, причем сознание как таковое, вне уникальности отдельной человеческой личности. По этой причине эта линия развития европейского романа была названа ʼʼроманом сознанияʼʼ.

Известно, что эпоха конца ХIХ – начала ХХ века в Европе отмечена взрывом интереса к психологической науке и большими достижениями в ней. Здесь достаточно назвать имена таких психологов, как Зигмунд Фрейд, открывший сферу подсознательного в человеческой психике, и Карл Густав Юнг, развивший идеи своего учителя Фрейда, и давший определœения таким понятиям, как архетип и коллективное бессознательное.

В ХХ в. делались попытки избавиться от психологического обобщения. И в западной прозе ХХ в. наблюдается процесс последовательного убывания характера. И если Толстой высвободил процессы, сделав их предметом художественного исследования, то в ХХ в. человека пробовали свести только к процессам. Литература ХХ в. стремилась исследовать более или менее чистые процессы, процессы без человека, в идеале – чистую текучесть. Изображение персонажей в психологической прозе заменялось теперь изображением ʼʼтолько состояния, колеблющиеся у границы сознания и подсознательногоʼʼ.

Литература в конце XIX в. развивалась параллельно современной ей психологической науке. Она также была нацелœена на открытие в человеческой психике базовых законов работы сознательного и бессознательного. В жанре новеллы Кафка в качестве художника исследует глубины подсознательного в человеческой психике. По его собственному признанию, его новеллы это лишь запись его собственных снов, никакого вымысла не содержащие. А сон, по Фрейду и Юнгу, это и есть проявление подсознательного в тот момент, когда сознание ослабляет свой контроль над бессознательными проявлениями человеческой психики.

Пруст выстраивает свой роман ʼʼВ поисках утраченного времениʼʼ как ʼʼпоток сознанияʼʼ. Пруста интересует не уникальность человеческой личности, неповторимость его качеств, а законы внутренней речи, которая не достигает еще организованного воплощения в слове. Прием, который в современной литературной ситуации чрезвычайно любят использовать постмодернисты.

Джойс в свою очередь открывает ассоциативность человеческого восприятия и мышления, на этом открытии построен его роман ʼʼУлиссʼʼ. Внутренний монолог Мариона Блюма в романе Джойса - ϶ᴛᴏ гигантское сплетение непредсказуемых ассоциаций, ĸᴏᴛᴏᴩᴏᴇ развертывается на десятках страниц, без единого знака препинания.

То есть к началу ХХ века в европейском романе наблюдается активный перенос художественного интереса с построения характера литературного героя на исследование и реконструкцию механизма подсознания и процессов познания. При этом, как верно отмечает современный исследователь, ʼʼТитаны раннего модернизма – Джойс, Кафка, Пруст – создали не только новый литературный мир, но и иное читательское сознаниеʼʼ. В процессе исследования, воспроизведения структуры сознания в художественных произведениях этих писателœей происходило пересоздание живого, реального, а не искусственно воссозданного сознания литературных героев, сознания современников. Можно сказать, что эти писатели, выявив основные структурные особенности сознания, стали участниками ломки старого, ʼʼдевятнадцативечногоʼʼ сознания, и творцами нового сознания человека ХХ столетия.

При этом это процесс имеет и другую сторону. Уже натурализм и позитивизм XIX в., а затем психологические открытия ХХ в. окончательно отрицают цельность человеческой личности. Ибо пучок восприятий, смена ощущений, дробная часть круговорота природы не есть человек. Психология рубежа веков отказывается от категорий личности и характера. Личность растворяется в непрерывно изменяющемся потоке психических состояний.

Русские писатели начала ХХ века почувствовали огромный потенциал, заложенный в так называемом ʼʼромане сознанияʼʼ. По этой причине ими также велись эксперименты в данном направлении. Эту тенденцию можно наблюдать в творчестве Андрея Белого: в повести ʼʼКотик Летаевʼʼ и в романе ʼʼПетербургʼʼ, в романе Ф. Сологуба ʼʼМелкий бесʼʼ, в повести Б. Пастернака ʼʼДетство Люверсʼʼ и т.д. Это был путь разрушения характера . И в эпоху крушения гуманизма не могло быть иначе. Так как человеческая личность в данный период утрачивает собственную цельность и уникальность, она распадается на ряд составляющих: сознание, подсознательное, психика, пол и т.д.

Возможно, что на этом пути скрещивания традиционного психологического романа с новыми возможностями ʼʼромана сознанияʼʼ ждали главные открытия русской литературы ХХ века. Но по объективным социально-историческим причинам этого не произошло. Естественное развитие литературного процесса было прервано и заменено регулируемым и подконтрольным литературным творчеством. По этой причине в советский период развития литературы ХХ века официально признана была только та литература, которая отвечала предъявляемым требованиям метода соцреализма. Это означало, что советская литература была в основном вынуждена существовать в рамках наследования традиций реалистического психологического романа ХIХ века. Она научилась добротному использованию тех художественных открытий, которые были сделаны литературой ХIХ столетия.

В современной литературной ситуации 80-90-х годов писатели вновь обратились к достижениям ʼʼромана сознанияʼʼ и экспериментам русских модернистов. Прежде всœего, это касается тех художников, которых принято называть постмодернистами. Возможно, и скоре всœего, что они пишут не чистую ʼʼпрозу сознанияʼʼ, а соединяют различные элементы всœех достижений и открытий литературы как реалистической, так и модернистской. Но явно выделяется тенденция исследовать человека не только и не столько со стороны характера, но со стороны его сознания. И особый интерес для современной литературы представляют какие-либо паталогические отклонения от средне-нормального сознания. Такова, к примеру, ʼʼШкола для дураковʼʼ Саши Соколова (см. соответствующую лекцию). Постмодернистская проза также подчинœена закону разрушения характера, уничтожающему в силу своей природы традиционное сюжетосложение.

Еще одна важная проблема литературы ХХ века, это проблема восприятия. Реалистическая литература ХIХ века воплощала в художественных формах реалистический способ восприятия действительности. ʼʼДевятнадцативечному сознаниюʼʼ данный способ казался наиболее правдоподобным, способным наиболее верно передать человека в окружающем его мире.

При этом искусство на протяжении своего развития знала и другие способы восприятия действительности. К примеру, миф, с точки зрения человека ХIХ века, передает действительность отнюдь не реалистически, а фантастически, мифологически. С высоты опыта ХIХ века реальность, воссозданная в мифе, воссоздана неверно, она есть вымысел, фантазия, сказка. Но для сознания самого древнего грека, воспринимающего миф, он полностью соответствует той реальности, которую античный человек воспринимает своими органами чувств.

Сущность проблемы восприятия для литературы состоит по сути в том, что на протяжении тысячелœетнего развития человеческой цивилизации происходили стадиальные изменения человеческого сознания, а значит, и восприятия окружающей действительности. По этой причине восприятие действительности средневековым сознанием самым радикальным образом не совпадает с восприятием таковой человеком ХIХ века. Восприятие русских символистов начала ХХ века, для которых бытие открывалось в мистическом, символическом свете, категорически не совпадало с восприятием реалистов ХIХ и начала ХХ веков. Символисты воспринимали то, что не способны были воспринимать реалисты, не обладавшие органами рецепции для улавливания мистической реальности.

В советской литературе было разрешено воспринимать мир исключительно реалистически, но отнюдь не символически, мистически, сюрреалистически, фантастически и т.д.

Постмодернистская литература и отличается от реалистической литературы, прежде всœего, способом восприятия действительности. В произведениях постмодернистов мир почти неузнаваем. Меняются очертания пространства, время течет как вперед, так и назад. Не соблюдаются простейшие логические законы: причинно-следственные, единства-множественности, уникальности-универсальности и т.д. Все это становится причиной того, что окружающий мир в изображении постмодернистов теряет свои реалистические очертания и приобретает черты абсурдности. Бытие, устроенное и развивающееся по определœенным законам – физическим, химическим, биологическим, социальным, историческим в постмодернистской литературе утрачивает эти закономерности и мир возвращается в свое доорганизованное, хаотическое состояние.

Проблема обусловленности. С точки зрения реалистической литературы, образ человека будет описан тем вернее, чем вернее будут объяснены и воспроизведены его взаимодействия с окружающим миром. В литературоведении до недавнего времени обязательной была формула: ʼʼтипический герой в типических обстоятельствахʼʼ. Эта формула как раз и раскрывала крайне важно сть создания человеческого образа во взаимоотношениях с окружающим миром. При этом понятие ʼʼтипических обстоятельствʼʼ, категория обусловленности не были универсальными. Οʜᴎ изменялись исходя из тех научно-философских достижений и открытий, на базе которых формировалось мировоззрение какой-либо эпохи.

Так, к примеру, для древних греков окружающим миром был непосредственно космос и воля богов. В литературе ХIХ века мы видим другое понимание. В соответствии с господствующими научными, философскими, социологическими идеями XIX в. реализм открыл художественному познанию конкретную, единую действительность. Для реализма XIX в., в отличие от романтизма, действительность больше не распадается на противостоящие друг другу сферы высокого и низкого, идеального и материального. Окружающий мир это, прежде всœего, – природа в ее физических закономерностях, что отвечало господствующей в умах того времени философии позитивизма.

Вначале реализм открыл для себя обусловленность человека временем и средой. Далее начался процесс уточнения. Вскоре реалистическое изображение человека пришло к историческому и социальному объяснению человека. Дело в том, что новая концепция действительности, появившаяся в XIX в., порождает и новое понимание обусловленности. Отсюда изменяются мотивировки действий литературных героев. В литературе дореалистической мотивы поступков опирались на исходные принципы представлений о человеке. Человек понимался как сумма идеальных качеств разума и души. Реалистическая литература, отменив эту исходную заданность, в психологической трактовке своих персонажей основывалась на бесконечно разнообразные, непредвиденные возможности самой человеческой личности и конкретной действительности. Реализм был увлечен последовательным детерминизмом, поиском связей и причин в построении человеческого характера. Причинная связь является основным принципом соотношения элементов в художественной структуре реализма.

И то, что нам теперь кажется само собой разумеющимся, когда-то было открытием. Так, к примеру, Жермена де Сталь писала о том, что совсœем недавно сделано открытие о том, что климат, климатические условия влияют на формирование как человеческого характера, темперамента͵ так и национального обличия того или иного народа в целом.

Характер тургеневского Базарова обусловлен, прежде всœего, историей. По замечанию Л.Я. Гинзбург, ʼʼИстория проникла внутрь персонажа и работает изнутри. Его свойства порождены данной исторической ситуацией и вне этого не имеют смыслаʼʼ. В начале романа Тургенев нагнетает портретные черты Базарова: ʼʼдлинный балахонʼʼ, ʼʼкрасная рукаʼʼ, которую тот не спешит подать Кирсанову; он не считает нужным умыться и переодеться с дороги. В случае если изъять эти характеристики базаровского характера из истории, то мы можем сделать вывод о неряшливости героя. ʼʼНо знаки базаровской наружности и поведения в контексте романа прочитываются исторически. Тогда вместо грубости и неряшества получается нигилизм ʼʼ. В случае если у Тургенева обусловлен сам нигилистический характер Базарова, то у Толстого обусловлено само чередование психических состояний его героев.

Сознание человека ХХ в. по сравнению с ХIХ в. расширило перечень условий окружающего мира, влияющего на человека, и наоборот, человека, влияющего на эти условия. Человек взаимодействует с окружающим его пространством, временем, многочисленными космическими силами, силами, порожденными абсурдной действительностью, технократическим миром, силами, находящимися в самом человеке, но которыми он не в силах совладать и т.д.

Подробнее об этих проблемах современной литературы мы будем говорить в конкретных разборах произведений того или иного автора.

Литература 1985–1991 годов

Точкой отсчета современного литературного процесса является событие политическое – Пленум ЦК КПСС, прошедший в апрелœе 1985 ᴦ., на котором М.С. Горбачев был избран генеральным секретарем ЦК КПСС. На пленуме были провозглашены лозунги: ʼʼПерестройка, Гласность, Плюрализмʼʼ.

Казалось, что страна находится на пороге радикальных перемен. При этом скоро выяснилось, что Горбачев внутренне был готов только на то, чтобы реформировать, улучшить существующую коммунистическую систему, а не разрушить ее, и строить нечто принципиально новое. Да, Горбачев стал президентом Советского Союза, но одновременно он оставался генеральным секретарем ЦК КПСС. Партия при нем оставалась единственной структурой власти в СССР, которой подчинялись армия и КГБ.

Вспомним основные события этих лет.

25 апреля 1986 года – Произошел взрыв в Чернобыле, пожар в реакторе и выброс радиоактивности в атмосферу.

Ноябрь 1986 ᴦ. – показ фильма Абуладзе ʼʼПокаяниеʼʼ

Лето 1988 ᴦ. – проблема Нагорного Карабаха. Эта горная область входит в состав Азербайджана, а населœена, в основном, армянами. Конфликт восходил к притеснению армян азербайджанскими властями. Армяне Карабаха потребовали независимости, а затем и присоединœения к Армении.

Весной 1989 ᴦ. стало очевидно, что Горбачев начинает отставать от демократической волны, им же порожденной.

Май 1989 ᴦ.– Создание первого Парламента.

Сентябрь 1989 ᴦ. Конфликт и забастовки в Прибалтике. Требование независимости. Острая ситуация в Молдавии. Продолжение конфликта в Азербайджане.

Ноябрь 1989 ᴦ.– отмена 6-й статьи Конституции СССР. В ней было записано, что КПСС руководит всœей хозяйственной и общественной жизнью страны в качестве ʼʼправящей партииʼʼ. Тем самым страна в одночасье лишилась всœепроникающего инструмента принуждения и управления всœей хозяйственной деятельностью огромной страны. Народ воспринял данный акт как наступление эпохи безвластия. В стране с разрушенным механизмом тоталитаризма еще не был выстроен механизм демократии, отчего усилился вакуум власти.

Декабрь 1989 ᴦ. Начало освобождения Европы от социализма. Рухнула берлинская стена. Восточные немцы объединились с ФРГ.

15 декабря 1989 ᴦ. умер Андрей Дмитриевич Сахаров – отец водородной бомбы и один из лидеров диссидентства.

Сентябрь 1990 ᴦ. – создан план перехода к рынку ʼʼПрограмма 500 днейʼʼ. Г. Явлинский и др.

В ночь с 12 на 13 января 1991 ᴦ. в Вильнюсе войска МВД и десантники захватили здание телœецентра. В операции участвовало 10 танков. 14 человек убито, 200 ранено.

К 1991 ᴦ. стало ясно, что та перестройка, которая была начата в 1985 году, дошла до своего логического конца. Повысить эффективность существующей коммунистической системы оказалось невозможным, всœе возможные ресурсы были уже исчерпаны. Об этом свидетельствуют и политические события 1991 ᴦ.

19 августа 1991 ᴦ. произошло подавление переворота правых сил в Москве, так называемого августовского путча (Б. Пуго, Г. Янаев, В. Павлов, О. Бакланов).

23 августа Ельцин подписал указ ʼʼО приостановлении деятельности коммунистической партии РСФСР за поддержку путчаʼʼ.

24 августа М. Горбачев заявил о сложении с себя звания генерального секретаря партии и призвал ЦК КПСС принять решение о самороспуске. М. Геллер отмечает: ʼʼМудрый Сталин, ликвидируя коммунистов, не касался структуры партии. Горбачев потребовал, чтобы сама партия, как таковая, сделала себе харакириʼʼ.

8 декабря 1991 ᴦ. президенты России, Украины и председатель Верховного совета Белоруссии объявили о роспуске СССР и о создании Сообщества независимых государств. Никакого права распускать Советский Союз они не имели, но в результате этой акции Горбачев автоматически переставал быть Президентом СССР. И главной фигурой на политической арене становился Ельцин – президент России. Так практически одновременно Горбачев перестал исполнять обязанности и президента͵ и генерального секретаря. Эпоха Горбачева была закончена.

М. Геллер в своих ʼʼРоссийских заметкахʼʼ поместил замечание американского журналиста Билла Келлера о том, что ʼʼперестройка вместилась между двумя телœефонными звонками: в декабре 1986 ᴦ. Горбачев позвонил Андрею Сахарову, начав новую эпоху; президент Литвы Витаутас Ландсбергис позвонил Горбачеву 13 января 1991 ᴦ., желая узнать причины провокационных действий войск в Вильнюсе, но услышал от секретаря, что президент спит и не велœел будитьʼʼ.

Можно сомневаться практически во всœех достижениях горбачевской перестройки, кроме гласности. Было разрешено говорить о многом, что раньше было под строжайшим цензурным запретом. Была произведена отмена цензуры и установлена фактически полная свобода печати.

Это означало, во-первых, легализацию диссидентства (инакомыслия) или иначе – политической оппозиции. Во-вторых, отказ от строгого следования политическому мифу, создававшемуся на протяжении семи десятилетий советской власти, что давало, в свою очередь, возможность объективного анализа давней и недавней истории русского государства. И, в-третьих, это было выходом из тупика соцреалистической литературы.

Гласность была понята российской интеллигенцией прежде всœего как право на свободу мнения и в политической, и в эстетической областях. Практические плоды такого понимания не заставили себя долго ждать и сразу же радикально изменили литературную ситуацию. Стали появляться публикации. Виктор Топоров в 1989 году отмечал: ʼʼВ литературе идет сейчас не столько процесс выдвижения новых значительных имен <…> и не столько процесс возвращения имен и произведений <…> сколько обозначение – пока весьма приблизительное – контуров нашей литературы в ее историческом развитииʼʼ. И далее: ʼʼСогласно тонкому замечанию Т.С. Элиота͵ каждое сущностно новое произведение, введенное или возвращенное в литературный обиход, заставляет нас изменить свое отношение ко всœем ранее признанным и бытующим в коллективном читательском сознании произведениямʼʼ.

Период с 1985 по 1991 годы отмечен, прежде всœего, той острой литературой, которая констатировала жесточайший кризис современности, теми произведениями, которые по цензурным соображениям не могли увидеть свет раньше.

Сразу же после пленума 1985 ᴦ. появились в свет произведения, пафос которых можно назвать разоблачающим. Во второй половинœе 1985 ᴦ. вышелʼʼПожарʼʼ В. Распутина (ʼʼНаш современникʼʼ 1985. № 7). В 1986 ᴦ. – ʼʼПечальный детективʼʼ В. Астафьева (ʼʼОктябрьʼʼ 1986. № 1), ʼʼПлахаʼʼ Ч. Айтматова (Новый мир.
Размещено на реф.рф
1986. № 6-8).

Произведения Астафьева, Распутина, Айтматова, Белова, вышедшие во второй половинœе 80-х гᴦ., разоблачали не только тоталитаризм, явления и последствия сталинских, брежневских времен, они констатировали национальный духовный кризис. И указывая на данный кризис, пророчествовали о непоправимых бедствиях, которые могут постичь народ. Так, В. Распутин в ʼʼПожареʼʼ в рамках символической образности ʼʼпредсказалʼʼ и чернобыльские события, и гибель империи. Пожар в повести Распутина возник не в результате природной стихии, причиной его стала человеческая беспечность, распутство и леность.

В задачи писателœей-реалистов входила апелляция к нравственной норме нации, памяти о ней, при фактическом отсутствии ее в современной реальности. Отсюда и пророческие интонации этих писателœей. По этой причине произведения писателœей-реалистов этого времени приобретают публицистическую направленность, зачастую минуя художественную образность, напрямую переходящую в прямое авторское высказывание. ʼʼПечальный детективʼʼ очень близок к прямым авторским размышлениям В. Астафьева. Отчего И. Золотусский справедливо и очень точно назвал роман Астафьева ʼʼкриком исповеди автораʼʼ. В своем произведении Астафьев оценивает уровень нравственности всœего общества. И главные вопросы, которыми задается участковый Сошнин и в большей степени сам Астафьев: Как дальше жить? Почему народ стал таким? Кто виноват?

Нужно заметить, что писатели реалисты по-прежнему ставят перед собой задачу создания объёмного, многоцветного, пластически совершенного мира, существующего как бы независимо от автора. То есть идеалом для них оставалась традиция ХIХ в., стремление к сохранению главного для ХIХ в. жанра романа. Такая ситуация создавала противостояние писателœей-реалистов и представителœей так называемой ʼʼдругой прозыʼʼ, литературой андеграунда, постмодернистской литературой, стремившихся к радикальным преобразованиям традиционной эстетики. Но постмодернистская литература в полной мере выходит из подполья уже в ʼʼельцинскуюʼʼ, а не ʼʼгорбачевскуюʼʼ, эпоху, в 90-е, а не в 80-е годы.

Еще одной особенностью второй половины 80-х годов является ʼʼпарад реабилитацийʼʼ. Начался процесс возвращения литературы. Картина литературного процесса стремительно утрачивала эпическую монолитность, становясь всœе более эклектичной, всœе более пестрой и мозаичной.

Разоблачающие произведения содержали две чрезвычайно важные для литературной ситуации 80-х гᴦ. внутренние тенденции, которые очень скоро себя проявили в литературе несколько иного рода. Во второй половинœе 80-х гᴦ. разоблачающий факт оказался важнее и нужнее общественному мнению, нежели факт эстетический. По этой причине совершенно правомерным становится процесс, в котором разоблачительную функцию берет на себя публицистика, по природе своей призванная работать не с вымыслом, а с фактом. По этой причине она и приобретает такое громкое звучание на рубеже 80-х и 90-х годов.

Освоением новых для перестроечной литературы фактов и тем занималась параллельно с публицистикой так называемая ʼʼжесткаяʼʼ или ʼʼнатуральнаяʼʼ проза , что и отметила критика: ʼʼ…обновление прозы и публицистики обеспечивалось открытием ранее запретных темʼʼ.

Среди ее авторов можно назвать Л. Габышева, А. Головина. Одним из первых подобных произведений, ĸᴏᴛᴏᴩᴏᴇ явилось и декларацией эстетики ʼʼжесткойʼʼ прозы, стала повесть С. Каледина ʼʼСмиренное кладбище ʼʼ.

Читательский интерес к подобному роду произведениям ʼʼжесткойʼʼ прозы основан на особом, непривычном для соцреалистической литературы, повороте темы.

Нельзя сказать, что тема смерти, кладбища нова в русской литературе. Сознание ХIХ в. предполагало элегическое, иногда сентиментальное отношение к смерти. Так жанр элегии, обращаясь к теме смерти, рефлексировал по поводу бренности человеческой жизни, по поводу торжества смерти над жизнью (Пушкин, Баратынский). Сознание ХХ века привносило новые смыслы в традиционные образы могилы, кладбища. Οʜᴎ могли восприниматься как символ, мифологема (см., к примеру, ʼʼКотлованʼʼ А. Платонова). Конец ХХ в. по-своему разворачивает разговор о смерти.

Каледин видит смерть с бытописательской, физиологической, реалистической, а на поверку, квазиреалистической стороны. Он рассказывает о кладбище, каким оно видится человеку конца ХХ в., жителю столичного города. Интерес Каледина сосредоточен на тех, кто обслуживает мертвецов на одном из гигантских столичных кладбищ. И это описание прочитывается как стремление создать модель жизни советского государства в целом со своей иерархией, со своими законами. А точнее, он стремится показать те стороны советской жизни, на изображение которых долгое время было наложено табу. Каледин сосредоточил свой интерес прежде всœего на жестокой, кровавой, грязной, внеэстетической стороне кладбищенского бытия. И показывает его как повсœедневную бытовую норму.

Главный герой повести – Алексей Сергеевич Воробьев, Воробей, как называют его товарищи. Воробей – могильщик. Управляющий конторой бюро похоронных услуг, Петрович берет Воробья на работу несмотря на то, что Воробей – инвалид II группы. Инвалидом он стал после того, как в пьяной драке брат проломил ему череп. И теперь на голове в одном месте у Воробья кожа натянута поверх проломленного черепа, без черепных костей.

Повесть открывается эпизодом, в котором Петрович показывает Воробью место, где нужно выкопать могильную яму. Воробей сразу понимает, что ʼʼтолканули ʼʼбезхозʼʼ (на профессиональном жаргоне это означает, что на месте безхозной могилы, которую давно никто не посœещает и никто не ухаживает, будет сделано новое захоронение). Естественно, за нарушение правил заплачены большие деньги.

Воробей начинает рыть яму. И делает это с мастерством и удалью, с особенным профессионализмом, с особенной красотой: ʼʼВоробей поплевал на левую, желтую от сплошной мозоли охватил ковылок лопаты, покрутил вокруг оси. Правой рукой цапнул черенок у самой желœезки и со свистом всадил лопату в грунт. И пошел. Редко так копал, только когда время в обрез, когда уже гроб из церкви, а могила не начата.

Ноги стоят на месте, не дергаются, вся работа руками и корпусом. Вбил лопату в землю – и отдирай к чертовой матери! Вбил, оторвал – и на верх всœе единым махом, одним поворотом, только руками. Без ноги. Вот так вот!ʼʼ

И жалко Воробью, что его красивой работы никто не видит. Потому что ʼʼна других кладбищах никто так – без ноги – не может. Воробей всяких видел, но чтоб за 40 минут яма готова, нету таких больше. И не будет. Только он один Воробей!ʼʼ. В размышлениях Воробья – гордость за свое умение работать. Гордость и за то, что у него есть свой профессиональный прием копки – без ноги, одними руками. При этом при этом положенные 1,5 метра Воробей выкапывает не всœегда, только по особому наказу заведующего. Для обычных захоронений он гонит халтуру: по периметру могилы насыпает рыхлый грунт, который и создает иллюзию крайне важно й глубины.

На кладбище – свои законы. Можно искать в могилах ʼʼрыжиеʼʼ, то есть золотые зубы, можно подхалтуривать на клиентах: по заказу сделать могильную плиту, цветник, оградку и т.д. Но процент с полученных доходов должен быть отправлен бригадиру землекопов, которого зовут Молчок. Землекоп Гарик, не пожелавший подчиниться этим правилам, в результате оказался в больнице Склифасовского с пробитой шпателœем головой.

У могильщиков совершенно атрофированы нормальные человеческие реакции. На кладбище обесценены жизнь и смерть, перевернуты нравственные понятия, могильщикам неведомо понятие ʼʼкощунствоʼʼ. Зло, ĸᴏᴛᴏᴩᴏᴇ совершают герои повести, даже не мотивировано: оно от скуки, чтобы позабавиться. Так Воробей ʼʼшутитʼʼ с собакой. Он сажает ее в печь и хохочет, когда подпаленный пес заходится от воя. А старый фронтовик, пьяница Кутя обряжает в венки с могил приблудных собак. Но нравственные нормы исковерканы не только у кладбищенских. И заоградная жизнь преподносит чудовищные, с точки зрения этики, выверты. Восьмидесятилетний старик, которому пора уже думать о вечном, хочет подхоронить в могилу матери кота. Старику и в голову не приходит, что он совершает нечто противоестественное.

Здесь поражает не столько натуралистическая, выписанная до деталей обыденность такого существования, сколько невосприимчивость к ней героев. Стоит сказать, что для них это норма. Другой жизни они не знают.

По сюжету повести Петровича снимают с должности за раскрытие той безхозной могилу, которую копал Воробей. Дело в том, что эта безхозная могила находилась рядом с декабристским мемориалом. И три года назад управление культуры наметило данный безхоз к сносу, а на его месте планировало построить ступеньки к мемориалу. Когда встает вопрос о том, кто же исполнял поручение Петровича, могильщики не выдают Воробья. Возникает угроза увольнения каждого второго могильщика из бригады Петровича. И тогда Воробей встает и признается, что копал он, после чего идет и напивается. Среди жуткой кладбищенской жизни, которую изображает автор, Воробей оказался способен на нормальный человеческий поступок. Возникает момент проблеска добра среди жуткого кошмара. И вроде бы это оставляет читателю какую-то надежду, что не всœе человеческое умерло в мире. Но финал повести разрушает иллюзии: если и пробьется что-то светлое жизни того же Лешки Воробья, то это – как последний шаг, как глоток водки, который оказался для него смертельным.

Повесть Каледина написана в натуралистических традициях. Описание жизни кладбища дано в намеренно физиологических подробностях. И эти подробности касаются не столько человеческой смерти, сколько борьбы за жизнь и деньги обслуживающих кладбище.

Интерес Каледина сосредоточен на изображении тех, кто отправляет мертвецов в последний путь, на их отношении к жизни и смерти. И показывает жесткие стороны кладбищенского существования Показывает их как норму. Это и было художественной находкой С. Каледина. При этом здесь и заканчиваются художественные открытия Каледина. При наличии темы в повести, собственно говоря, отсутствует конфликт. По этой причине сюжетное развитие, ĸᴏᴛᴏᴩᴏᴇ бы исследовало данный конфликт, по существу, отсутствует, его заменяет описание.

Нужно отметить, что эстетикой ʼʼнатуральнойʼʼ прозы блестяще воспользовалась публицистика первых лет гласности. И там она оказалась органичнее, нежели в самой ʼʼжесткой прозеʼʼ. Каледин очень скоро перестал вызывать активный читательский интерес именно потому, что публицистика изображала постсоветскую действительность и жестче, и непригляднее, и трагичнее, нежели это делала ʼʼнатуральнаяʼʼ проза. Каледин же как художник оказался неспособным эволюционировать, предпочитая экстенсивное (тематическое) развитие интенсивному. В тех же традициях натуралистического описания сделан и ʼʼСтройбатʼʼ С. Каледина, посвященный также

Проблемы развития современной литературы - понятие и виды. Классификация и особенности категории "Проблемы развития современной литературы" 2017, 2018.

События, произошедшие в последние десятилетия прошлого столетия, отразились на всех сферах жизни, в том числе и на культуре. В художественной литературе тоже наблюдались значительные перемены. С принятием новой Конституции в стране произошёл перелом, который не мог не отразиться на образе мышления, на мировоззрении граждан. Появились новые ценностные ориентиры. Писатели, в свою очередь, отразили это в своём творчестве.

Тема сегодняшнего повествования — современная русская литература. Какие тенденции наблюдаются в прозе последних лет? Что за черты присущи литературе XXI столетия?

Русский язык и современная литература

Литературный язык обработан и обогащен великими мастерами слова. Его следует относить к высшим достижениям национальный речевой культуры. При этом литературный язык от народного отделить нельзя. Первым, кто это понял, был Пушкин. Великий русский писатель и поэт показал, как нужно пользоваться речевым материалом, созданным народом. Сегодня в прозе авторы нередко отражают народный язык, который, впрочем, нельзя назвать литературным.

Временные рамки

Употребляя такой термин, как "современная русская литература", мы подразумеваем прозу и поэзию, созданную в начале девяностых годов прошлого века и в XXI столетии. После развала Советского Союза в стране произошли кардинальные перемены, в результате которых другой стала и литература, и роль писателя, и тип читателя. В 1990-е годы, наконец-то, доступны стали обычным читателям произведения таких авторов, как Пильняк, Пастернак, Замятин. Романы и повести этих писателей читали, конечно, и ранее, однако лишь продвинутые книголюбы.

Освобождение от запретов

В 1970-е годы советский человек не мог спокойно зайти в книжный магазин и приобрести роман "Доктор Живаго". Эта книга, как и многие другие, была запрещена долгое время. У представителей интеллигенции в те далёкие годы было модно, пусть не вслух, но ругать власть, критиковать "правильных", одобренных ею писателей и цитировать "запрещенных". Прозу опальных авторов тайком перепечатывали, распространяли. Те, кто занимался этим непростым делом, мог в любой момент лишиться свободы. Но запрещенную литературу продолжали перепечатывать, распространять и читать.

Прошли годы. Поменялась власть. Такое понятие, как цензура, на некоторое время просто перестало существовать. Но, как ни странно, люди не выстроились в длинные очереди за Пастернаком и Замятиным. Почему так произошло? В начале 1990-х люди выстроились в очереди к продуктовым магазинам. Культура и искусство находились в упадке. Со временем ситуация несколько улучшилась, но читатель уже был не тот.

Многие сегодняшние критики о прозе XXI века отзываются весьма нелестно. О том, в чём заключается проблема современной русской литературы, сказано будет ниже. Прежде стоит рассказать об основных тенденциях развития прозы последних лет.

Обратная сторона страха

Во времена застоя люди боялись сказать лишнее слово. Эта фобия в начале девяностых годов прошлого века обернулась вседозволенностью. Современная русская литература начального периода полностью лишена поучительной функции. Если, согласно опросу, проведенному в 1985 году, самыми читаемыми авторами были Джордж Оруэлл и Нина Берберова, спустя 10 лет популярными стали книги "Мент поганый", "Профессия — киллер".

В современной русской литературе на начальном этапе ее развития преобладали такие явления, как тотальное насилие, сексуальные патологии. К счастью, в этот период, как уже было сказано, стали доступны авторы 1960-1970-х годов. Читатели получили возможность ознакомиться и с литературой зарубежья: от Владимира Набокова до Иосифа Бродского. Творчество ранее запрещенных авторов оказало положительное влияние на русскую современную художественную литературу.

Постмодернизм

Это течение в литературе можно охарактеризовать как своеобразное сочетание мировоззренческих установок и неожиданных эстетических принципов. Постмодернизм получил развитие в Европе в 1960-е годы. В нашей стране он оформился в отдельное литературное течение значительно позже. Единой картины мира в произведениях постмодернистов нет, но есть многообразие версий реальности. В список современной русской литературы этого направления входят, прежде всего, произведения Виктора Пелевина. В книгах этого писателя существует несколько версий реальности, и они отнюдь не исключают друг друга.

Реализм

Писатели-реалисты, в отличие от модернистов, полагают, что в мире смысл есть, правда, его следует найти. В. Астафьев, А. Ким, Ф. Искандер — представители этого литературного течения. Можно сказать, что в последние годы снова обрела популярность так называемая деревенская проза. Так, нередко встречается изображение провинциального быта в книгах Алексея Варламова. Православная вера является, пожалуй, основной в прозе этого писателя.

У прозаика может быть две задачи: нравоучительная и развлекающая. Существует мнение, что развлекает, отвлекает от обыденности литература третьего сорта. Настоящая же литература заставляет читателя задуматься. Тем не менее среди тем современной русской литературы не последнее место занимает криминальная. Произведения Марининой, Незнанского, Абдуллаева, может быть, и не наводят на глубокие размышления, но тяготеют к реалистичной традиции. Книги этих авторов нередко называют "криминальным чтивом". Но отрицать сложно то факт, что и Марининой, и Незнанскому удалось занять в современной прозе свою нишу.

В духе реализма созданы книги Захара Прилепина — писателя, известного общественного деятеля. Герои его преимущественно обитают в девяностых годах прошлого века. У критиков творчество Прилепина вызывает неоднозначную реакцию. Некоторые считают одно из самых известных его произведений - "Санькя" - своеобразным манифестом для молодого поколения. А рассказ Прилепина "Жилка" нобелевский лауреат Гюнтер Грасс назвал весьма поэтичным. Противники творчества русского писателя обвиняют его в неосталинизме, антисемитизме и прочих грехах.

Женская проза

Имеет ли право на существование этот термин? В трудах советских литературоведов он не встречается, все же роль этого явления в истории литературы отрицают не многие современные критики. Женская проза - это не просто литература, созданная женщинами. Она появилась в эпоху зарождения эмансипации. Такая проза отражает мир глазами женщины. Относятся к этому направлению книги М. Вишневецкой, Г. Щербаковой, М. Палей.

Являются ли произведения лауреата Букеровской премии — Людмилы Улицкой — женской прозой? Может быть, только отдельные произведения. Например, рассказы из сборника "Девочки". Героями Улицкой в равной степени выступают и мужчины, и женщины. В романе же "Казус Кукоцкого", за который писательница была удостоена престижной литературной награды, мир показан глазами мужчины, профессора медицины.

Не многие современные русские произведения литературы сегодня активно переводятся на иностранные языки. К подобным книгам относятся романы и рассказы Людмилы Улицкой, Виктора Пелевина. Почему сегодня так мало русскоязычных писателей, интересных на Западе?

Отсутствие интересных персонажей

По мнению публициста и литературного критика Дмитрия Быкова, в современной русской прозе применяется устаревшая повествовательная техника. За последние 20 лет не появилось ни одного живого, интересного персонажа, имя которого стало бы нарицательным.

Кроме того, в отличие от зарубежных авторов, пытающихся найти компромисс между серьезностью и массовостью, российские писатели словно разделились на два лагеря. К первому принадлежат создатели упомянутого выше «криминального чтива». Ко второму — представители интеллектуальной прозы. Создается немало артхаусной литературы, которую понять не в силах даже самому искушенному читателю, и не потому, что она чрезвычайно сложна, а потому, что нет в ней связи с современной реальностью.

Издательский бизнес

Сегодня в России, по мнению многих критиков, талантливые писатели есть. Но недостаточно хороших издателей. На полках книжных магазинов регулярно появляются книги "раскрученных" авторов. Из тысячи произведений некачественной литературы искать одно, но стоящее внимания, готов далеко не каждый издатель.

В большей части книг писателей, упомянутых выше, отражены события не начала XXI века, а советской эпохи. В русской прозе, согласно мнению одного из известных литературоведов, за последние двадцать лет не появилось ничего нового, так как писателям не о чем говорить. В условиях разложения семьи невозможно создать семейную сагу. В обществе, в котором приоритет отдается материальным вопросам, не вызовет интереса поучительный роман.

С подобными утверждениями можно и не согласиться, но в современной литературе действительно нет современных героев. Писатели, как правило, обращаются к прошлому. Быть может, вскоре ситуация в литературном мире изменится, появятся авторы, способные создавать книги, которые не утратят популярности через сто-двести лет.

Важнейшее из человеческих усилий - стремление к нравственности. От него зависит наша внутренняя устойчивость и само наше существование. Только нравственность в наших поступках придает красоту и достоинство нашей жизни. Сделать ее живой силой и помочь ясно осознать ее значение - главная задача образования.

Альберт Эйнштейн

«Человек рождается не просто для того, чтобы есть и пить. Для этого было бы гораздо удобнее родиться дождевым червем», - так писал Владимир Дудинцев в романе «Не хлебом единым». Поиски смысла жизни - это удел каждого мыслящего и совестливого человека. Поэтому-то лучшие наши писатели всегда напряженно искали художественное решение этого вечного вопроса. И советская литература не обошла его. А сегодня, когда прежние идеалы потускнели, а новые только утверждаются, эти проблемы стали едва ли не самыми важными.

Вопрос о моральных проблемах, конечно, шире вопроса о смысле жизни, но этот, последний, составляет ядро нравственности. Когда нет веры, нет смысла жизни, нет и нравственности. Виль Липатов в повести «Серая мышь» изобразил бывшего начальника, до того спившегося, что ему нечего есть, а в доме даже не водятся мыши. Так, бессмысленность жизни приводит к деградации человека, превращает его в животное или преступника.

В другом своем произведении «И это все о нем». Липатов рассматривает конфликт между добром и злом. Комсорг Евгений Столетов стремится жить по правде, глубоко верит в добро, справедливость, честность. И конечно, он неизбежно сталкивается с человеком, давно продавшим совесть, живущим ради выгоды, обманывающим людей и государство. Это мастер Петр Гасилов. Роман писался в годы, когда процветали обман и лицемерие, поэтому смерть Женьки была неизбежным финалом.

Нравственные проблемы находим и в произведениях Валентина Распутина. В повести «Живи и помни» автором поставлен вопрос: справедливо ли считать преступником человека, честно провоевавшего три года, которому после ранения смертельно захотелось домой? Рассуждать можно по-разному, но по-человечески жалко Андрея Гуськова, попавшего под репрессивную машину.

Чингиз Айтматов в своих книгах всегда стремился показать человека, ищущего свое место в жизни. С особой силой это проявилось в его романе «Плаха». Писатель признается, что в этом произведении хотел бы «отразить всю сложность мира, чтобы читатель вместе со мной прошел через духовные пространства и поднялся на более высокую ступень». Роман Айтматова разноплановый. Мы видим людей, стремящихся к наживе любой ценой: будь то истребление животных, или продажа наркотиков, или прямое убийство. Мы видим и обращение писателя к вечной теме распятого Христа. Угадываем здесь сходство с романом М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Глубоко символична судьба волчьей пары. Но особо хотелось бы сказать о нетипичном для советской литературы герое. Это Авдий Каллистратов, который искал смысл жизни в Боге. Но в духовной семинарии он не нашел себя, не удовлетворяла его застывшая мысль, он хотел сам найти своего Бога. Юноша уходит в мир. Подобно пушкинскому пророку «глаголом жечь сердца людей», подобно лермонтовскому - провозглашать «любви и правды чистые ученья». Он надеется с помощью слова очистить и возродить души падших людей. Но, правда жизни сурова. Трудно достучаться до душ преступников. Его избивают, Авдий чудом остается жив. В больнице встречает свою любовь и в любви, кажется, находит себя. Но такому человеку трудно жить в мире зла, лицемерия, наживы. Его статью о наркомании не печатают: она слишком правдива. В столкновении с истребителями сайгаков Авдий погибает. Погибает, как мученик, как Христос.

Далекий от философии чабан Бостон тоже ищет смысл жизни. Видя ненормальные отношения, сложившиеся в его хозяйстве, он мучительно размышляет: «Если я не хозяин своему делу, кто-то в конце концов должен же быть хозяином?» Чабан видит смысл жизни в честной работе, в любви к животным, к земле, в приумножении богатства общества, в порядочности в отношениях с людьми. Однако его честность и преданность работе так же, как у Столетова и у Каллистратова, входят в противоречие со сложившейся системой общепринятого обмана, духом наживы.

Судьба преследует Бостона. Фигура его становится по-шекспировски трагической. Во время перехода на новое пастбище погибает его друг. Затем умирает его жена. Вокруг новой жены, вдовы друга, начинаются сплетни. Наконец, природа мстит людям, избрав его несправедливой жертвой. Обиженные другим человеком, волки уносят ребенка Бостона. Доведенный до отчаяния, чабан совершает убийство.

Так безвременье, отсутствии веры в обществе продолжает трагический конфликт между честным и бесчестным. Плахой кончается жизнь Авдия и плахой же - жизнь Бостона.

Восходит на свою плаху и Онисимов, герой произведения Александра Бека «Новое назначение». Это высокого ранга аппаратчик, председатель государственного комитета, приближенный Сталина. Объективно это человек, обладающий чувством долга и удивительной работоспособностью. Личная его преданность Сталину беспредельна, несмотря на то, что его брат погиб в лагерях. В этой преданности он и находит свой смысл жизни, требуя такой же преданности и полной отдачи в работе от своих подчиненных. Но писатель подчеркивает, что ложное понимание долга ломает и искажает природу человека. Возникает «странная болезнь» - результат «ошибки двух противоположных импульсов - приказов, идущих от коры головного мозга, и внутренних побуждений». В конце концов человек начинает творить зло, оправдываясь долгом. Именно поэтому на Онисимова так подействовало разоблачение культа личности - потеряны смысл жизни и уверенность в правоте. Он так и не смог «вылезти душой из тех времен», как советовал ему Челышев. И недаром автор «награждает» героя неизлечимой болезнью, ведь он уходит вместе со своим временем. Да, роман говорит о том, что свой смысл жизни каждый человек обязан найти сам, никто не может дать его в готовом виде.

Вопросы нравственности, борьбы добра со злом — веч-ны. В любой литературе мы найдем произведения, в кото-рых они тем или иным образом затронуты. Даже спустя десятилетия и столетия мы снова и снова обращаемся к образам Дон Кихота, Гамлета, Фауста и других героев ми-ровой литературы.

Проблемы нравственности и духовности, добра и зла волновали и русских писателей. Надо было быть очень сме-лым человеком, чтобы говорить так, как это сделал неиз-вестный автор «Слова о полку Игореве»; как делал это один из первых русских проповедников киево-печерский игумен Феодосий, за что навлек на себя княжеский гнев. В последующие времена передовые русские писатели про-должали осознавать себя независимыми от воли князей и царей. Они понимали свою ответственность перед народом и отечественной историей, ощущали себя более высокими по своему призванию, чем сильные мира сего. Стоит вспом-нить Радищева, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Льва Тол-стого, Достоевского, многие другие имена русских писа-телей нового времени.

В нынешнее время, когда мы только-только вступили в XXI век, когда в повседневной жизни буквально на каж-дом шагу приходится сталкиваться с аморальностью и без-духовностью, нам как никогда прежде нужно со всей от-ветственностью обратиться к урокам нравственности.

В книгах замечательного писателя Ч. Айтматова герои всегда ищут свое место в жизни. Они способны «изо дня в день восходить к сияющему совершенству духа». Напри-мер, в романе «Плаха» писатель попытался «отразить всю сложность мира, чтобы читатель вместе с ним прошел через духовные пространства и поднялся на более высо-кую ступень».

Главный герой произведения — сын священника Авдий Каллистратов. По словам духовных наставников семина-рии, он еретик. Авдий стремится к тому, чтобы нести доб-роту и справедливость в мир, полный жестокости и равно-душия. Он верит, что может оказать влияние на юнцов, собирающих анашу, очистить их души от черствости и безразличия к самим себе и тем, кто находится рядом с ними. Авдий стремится к любви и правде и совсем не догадывается, какая бездна безнравственности, жестокос-ти и ненависти откроется перед ним.

Встреча героя с собирателями анаши становится свое-образной проверкой сил и возможностей. Авдий как может старается донести им светлые идеи справедливости. Но этих идей не могут понять ни главарь «анашистов» Гришан, ни его напарники. Они собирают коноплю ради де-нег, а остальное для них не важно. Они считают Авдия сумасшедшим «попом-перепопом», чужим в их кругу.

Авдий наивно полагает, что главным оружием в борьбе за человеческие души, за нравственность в отношениях между людьми является слово. Но постепенно выясняет-ся, что «анашисты» и обер-кандаловцы говорят с ним на разных языках. В результате анашисты выбрасывают его из вагона поезда, а обер-кандаловцы распинают на саксау-ле. С наивной верой в возможность очищения мира от зла и безнравственности искренним душевным словом Авдий взо-шел на свою плаху.

Что заставляет человека сворачивать с правильного пути? В чем кроются причины перемен, происходящих с ним? К большому сожалению, на подобные вопросы лите-ратура не может дать однозначного ответа. Литератур-ное произведение лишь представляет типичные проявле-ния нравственных болезней времени. Главный же выбор остается за нами — реальными людьми, живущими в ре-альном времени. Материал с сайта

Нравственные проблемы являются своего рода вторым оборотом ключа в повестях В. Быкова, который открывает дверь в произведение, при «первом обороте» представляю-щее собой незначительный военный эпизод. Больше всего писателя интересуют обстоятельства, в которых человек должен руководствоваться не прямым приказом, а исклю-чительно своими нравственными принципами. Ивановский («Дожить до рассвета»), Мороз («Обелиск»), Сотников («Сотников»), Степанида и Петрок («Знак беды») — вот далеко не полный перечень героев В. Быкова, которые оказываются в ситуации нравственного выбора и с честью выходят из нее. Погибает Алесь Мороз. Но перед смертью он «сделал больше, чем если бы убил сто немцев». Гибель Сотникова оказывается почетнее жизни, купленной Рыба-ком. Погибают Степанида и Петрок, до последней минуты своей жизни отстаивая свои личные нравственные прин-ципы.

«Истинный показатель цивилизации — не уровень бо-гатства и образования, не величина городов, не обилие урожаев, а облик человека», — говорил Р. Эмерсон. Когда мы совершенствуем себя, мы тем самым совершенствуем и окружающий нас мир. И мне кажется, что только путем нравственного развития человеческое общество сможет достигнуть вершин совершенства.

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском

На этой странице материал по темам:

• литература нравственного очищения
• сочинение общество 21 века
• литература це совисть людства
• сочинение.проблемы современных авторов литературы
• литературная ситуация в россии в конце 90г начале 2000г

А.В. Татаринов 1
Проблемы современной литературы: концепция
Претензии к современной художественной литературе слышны часто. Современная литература перестала решать нравственные задачи, вышла из пространства художественной дидактики. Она слишком пессимистична, заставляя читателя останавливать взгляд на мрачных сторонах существования. Современная литература не способна предложить героя, которого мы привыкли называть положительным. Слишком инертна и бедна по сравнению с другими формами культурного сознания. В ней много разных версий и деконструкций, но мало жизненной правды. Современная литература, соблазненная западными технологиями, изменила национальным традициям, перестала быть русской. Великая литература прошлых веков не сделала русскую жизнь светлей, а литература, свободная от истинных художественных потрясений, и тем более не сделает. Совсем нет гениев, исчезли творцы, готовые умирать за собственные сюжеты; одни игроки и ремесленники.

Эти претензии – в контексте общего недовольства литературой как родом деятельности, объединяющей писателей, простых читателей и литературоведов. Литература – дело несерьезное, зыбкое и небезопасное. Религия, например, дает устойчивые формы нашим моральным чувствам, предостерегает от ада, обещает рай; литературные пространства – сплошная неконкретность. Все большие писатели – несчастные люди, много у них психических болезней, слабая выживаемость, суицидальность – на высоком уровне. Будет ли счастлив читатель в общении с несчастным гением? Литература, если относиться к ней серьезно, плодит мечтателей, отлетающих от реальности; наш мир нуждается в спокойных рационалистах, способных не смешивать временный культурный досуг с постоянной включенностью в здоровую действительность. Литература – пространство, в котором прячется недобитая интеллигенция, вечно недовольная усилением государства и теми простыми эпосами , которые государство проповедует. Литературный человек – аутист , маргинал, путаник и пустотник , который не сможет превратить жизнь в эффективное служение – идеям и корпорациям; да и любовь к Отечеству у литературного человека какая-то вялая, с вопросами. Литература – не идеология с четкой системой ценностей, не философия – с очерченным контуром мировоззрения, не история – с понятной системой священных событий, не религия – с обязательным ритуалом и привычной нравственной дидактикой. Слишком размыта, слишком субъективна, слишком фантастична. Литература не приносит денег: ни писателям, ни читателям, ни тем, кто ее преподает, ни тем, кто ее изучает. Литература увлекает иллюзиями, несуществующими личностями и поступками. Она способна подменить мир, в котором живут все , миром, в котором только ты , и твои любимые герои – призрачные имена, приснившиеся писателям. Архаичное занятие для аутсайдеров, которым не хватает силы и ума для эффективной практики жизни. Литературоцентричный человек – беспочвенный романтик, сотканный из цитат, из речей, которым нет применения.

Как ответить современному миру, пытающемуся вымести литературу из образовательного процесса, сделать ее смешной на фоне разных позитивных дел, представить бесперспективным арьергардом гуманитарной армии? Читать, думать, говорить, писать. Мыслить без страха показаться смешным и неактуальным. Действовать, быть активным – в согласии с динамикой художественного чувства, знающего и свои этические законы. Быть счастливым в сопричастности словесному искусству. Не ради искусственного результата (оценка, ученая степень, похвала удивленных собеседников), а для присутствия в мире – человека, способного сделать жизнь интереснее одним явлением своего сознания, которое открыто для диалога и лишено стандартных схем управления/подчинения. Есть смысл не презирать современную речь, отмахиваясь от нее надоевшим словом постмодернизм , а стремиться к качественной оценке литературы наших дней. И хорошо бы помнить о том, что если литературный процесс – тотальное нисхождение, движение от мощного и непотворимого к кризисному и вторичному , то сама филология рискует стать чем-то музейным , возможно, обреченным на вымирание. Тем, кто причастен к анализу текста и к истории процессов, с текстом связанных, стоит задуматься об апологии литературной современности, какой бы иной , в сопоставлении с классикой, она ни казалась. Этот шаг не скроет тех проблем, которые действительно существуют. И еще одно замечание, основанное на опыте: тот, кто часто обращается к текстам, создаваемым сегодня, практически не сетует, не скучает, не жалуется на снижение уровня. Основные жалобы – от тех, кто читает мало, предпочитая понимать и судить без знания.

Теперь о проблемах.

Децентрация отличает современный литературный процесс. В нем легко увидеть маргинальность, эпизодичность и необязательность. Нет консолидирующей фигуры, вокруг которой мог быть образован диалог, который нельзя отменить. Такой фигурой не является ни Гарсиа Маркес, ни недавно ушедшие Сэлинджер или Павич. Такая же ситуация и в русской литературе. Высок авторитет, допустим, Распутина или Белова, но они имеют лишь косвенное отношение к современной литературной ситуации. Публицистика интересует их больше, чем поэтика. Нарастает ощущение факультативности каждого художественного текста. Трудно не прочитать, допустим, Коэльо, книги о Поттере или романы Дэна Брауна, потому что все читают и говорят, но это не совсем литература. Нет литературных направлений и школ, способных бороться за созданную ими эстетику. Тому, кто помнит о литературных спорах «серебряного века», о теургических контекстах поэзии и прозы, сейчас может стать скучно.

Есть очевидная зависимость от экономического фактора, от массовости. На первом плане - не читатель, а покупатель, не обсуждение, а потребление. Видна ставка на формальный успех, внешняя обреченность интеллектуального текста – не тайна, стоит только посмотреть на тиражи. Проектность в литературном процессе – на должном уровне. Трудно скрыть писателю мечты о связи с газетами, с Интернет-ресурсами, с телевидением, прежде всего. Превращение писателя в СМИ-личность решает много имиджевых и житейских задач: именами Быкова, Ерофеева, Слаповского, Иванова, Проханова, Прилепина список претендентов на превращение не ограничивается. Заметно, что литература часто хочет быть другим искусством, желает превратить текст в кинопроизведение. Присутствие литературности в мире усиливается за счет беллетризации кинематографа: «Идиот» и «Мастер и Маргарита», «Братья Карамазовы» и «Доктор Живаго». Сначала роман превращается в фильм, потом радуется книготорговля: классические произведения хорошо продаются еще и потому, что на обложках фотографии любимых актеров. Сегодняшний мир любит, когда воображение читателя поддерживается и координируется рядом кинообразов. Уже нет ничего странного в том, что популярные книги быстро становятся компьютерными играми. И даже такой значительный писатель, как Милорад Павич, считал, что это закономерно и хорошо. Активным читателям сербский писатель предлагает роман-словарь («Хазарский словарь»), роман-кроссворд («Пейзаж, нарисованный чаем»), роман-карты Таро («Последняя любовь в Константинополе»).

Часто отмечают кризис самобытного сюжета, отсутствие события . Динамичная фабула стала уделом массовых жанров, будущих экранизаций . «Трилогия» («Путь Бро», «Лед», «23000») Владимира Сорокина – самый контактный текст писателя, пишущего так, «чтобы бумага дымилась», но и жажда наладить диалог с Голливудом в этом гностическом фантэзи очевидна. Порой кажется, и не без основания: массовая литература – фабула, серьезная литература – речь, мысль, искусство монолога и диалога. С этим могут согласиться те, кто знаком с романом Леонида Леонова «Пирамида», который создавался полвека и был напечатан в 1994 году: речь разрывает границы романа, превращает художественный текст в трактат; чем серьезнее задачи, тем больше проявляется ослабленность сюжетного действия, вплоть до исчезновения событийной динамики ради историософии или художественного богословия. Кризис события (в его социально-историческом ракурсе) в западной литературе еще значительнее, чем у нас. Там мысль о конце истории как-то органичнее воспринимается – в силу внешнего, общественного благополучия и уровня жизни. У нас был распад страны, катастрофа целостности, возвращение былых традиций, конфликт идеологий. Все это активно переживается и обсуждается в произведениях Личутина и Крусанова, Проханова и Быкова, Маканина и Пелевина.

Событием может стать не поворот фабулы, а индивидуальное мироздание писателя, его художественная модель мира, авторская поэтика. Событие - творческий стиль; не пересказываемая фабула текста, а неповторимость данной литературности . Милорад Павич – событие поэтической, непредсказуемо гротескной речи (в рамках романа или рассказа), в которой фабула растворяется в художественных парадоксах, выстраиваемых по логике сновидения. Пересказать вроде бы нечего, но пребывать в этом мире, где возможен словарь хазар и внутренняя сторона ветра , интересно. Милан Кундера – явление философствующего сознания, озабоченного освобождением себя от агрессивной суеты, сопричастностью невыносимой легкости бытия , пребыванием в неспешности и подлинности . Владимир Сорокин – событие немотивированной жестокости человеческого существа, которое призвано развеять и миф о гуманизме, и миф о духовной силе литературы в той мрачной повседневности, которая открывается в дне опричника или пути Бро . Мишель Уэльбек – художественная концепция неизбежного и логически обоснованного конца человечества, растерзанного желаниями, комплексами и усталостью от неразрешимости главных проблем жизни. Захар Прилепин – образ укрепляющегося самосознания молодого героя, который выбирает быть , любить, защищать – не потому, что идеи так диктуют; сама жизнь в сознании персонажа требует служить ее созидательной простоте. Умберто Эко – игровая, но сохраняющая серьезность литературная проповедь о верных и ошибочных формах миропознания; введение в семиотику , не без элегантности ставшее романом. Виктор Пелевин – бесконечно повторяющееся опустошение всех устойчивых реальностей; утрата границ между сознаниями, явлениями, историческими фактами, при сохранении неизменного интереса к образам дикого гламура и смеховой реакции на зависимость человека от мыслей, чувств и предметов.

Значительное событие всегда эпично, и тогда, когда происходит в границах небольшого стихотворения. Пример увеличения внутреннего масштаба при сохранении лаконичной формы в современной литературе – поэзия Юрия Кузнецова. Но это исключение. Каким бы субъективным, бытовым и семейным ни был сто лет назад Василий Розанов, он практически всегда поднимается до эпической серьезности, и, когда говорит православию «да», и, когда говорит православию «нет», и в размышлениях о поле и браке, и в комментариях к судьбам русских писателей. Эпос – не только признак жанра, прежде всего, эпос – образ существования личности, преодолевшей суетливость и мелочность. Вот с этим сейчас часто возникают проблемы. Пытается быть эпическим писателем Дмитрий Быков («Эвакуатор», «Оправдание», «ЖД»), но внутренне сильная форма требует внимания, пауз, умения ждать, а Быкова опять ждет газетная статья или телевизионная камера. В итоге, диагноз времени: публицистика пытается замаскироваться под философию, но остается газетно-журнальным дискурсом. Возможно, новый эпос (в первом, очевидном значении) вырастет под пером Алексея Иванова, пермского писателя, стремящегося оставаться суровым объективистом в трагических отношениях человека и государства, части и целого. Есть в современной литературе и образцы субъективного эпоса, напоминающего литературный удар по тем силам, по которым не удается ударить в социально-исторической действительности. Таковы романы Александра Проханова.

В последние годы эпос часто уступает место апокалипсису – инверсии трагического, возвышенно оптимистического сознания в каких-то небытийных контекстах. Христианский Апокалипсис катарсичен, потому что зло, отпущенное на полную свободу, приводит к последнему кошмару истории, но и перестает быть, не выдерживая испытания постисторическим раем. Современная апокалиптика иная: усталость и мотивы исчезновения очевиднее катастрофического столкновения добра и зла. Апокалипсис оказывается интуицией, напоминающей своей пустотностью буддийскую нирвану. Это общемировая литературная тенденция: освободиться/успокоиться/угаснуть, лишь бы не суетиться, не испытывать надоевших страданий. Об этом (совершенно, впрочем, по-разному) пишут Пелевин и Кундера, Сорокин и Уэльбек, Бегбедер и Шаров, Мерль и, из менее известных, Александр Иванченко. Эсхатологизм все сильнее, а вот очевидность зла, образ сатаны готовы раствориться в неогностической мысли о том, чтобы мира лучше не было . Именно такую мысль находят противники Леонида Леонова в романе «Пирамида», который является ярким примером трансформации эпического в апокалиптическое . На наш взгляд, Леонова надо поблагодарить и за титанический труд по созданию тупика Достоевского («Пирамида» - додумывание до самого последнего конца небытийности его многих героев), и за диагностику современной культуры. Конечно, эта благодарность не мешает нам признать, что «Пирамида» - темный, тяжелый, мрачно-агрессивный текст, но способный запустить у современного облегченного человека механизм мысли о главном . И снова исключение – Юрий Кузнецов, с собственным апокалипсисом (поэма «Сошествие в ад»): здесь за антибытийные тенденции в границах экспрессивно-публицистической поэтики горят и древние философы, и современные политики.

Леонов, Кузнецов, Проханов – национально ориентированные художники. Но поиск национально значимого – не самая перспективная тема в современной литературе. Отсутствие национального самолюбия кочует из текста в текст. Орхан Памук – самый известный в мире турецкий писатель, но в самой Турции отношение к Памуку весьма непростое: слишком критичен к своему , слишком открыт западному . В современной русской литературе критицизм по отношению к национальном архетипу - константная проблема. К ней обращены тексты Войновича, Ерофеева, Кабакова, Аксенова, Быкова, Толстой. Многих пугает, и не без оснований, отсутствие любви к той земле, на которой живут и творят. Но, надо признать, что любовь в современном литературном процессе занимает не самое видное место. В жанре антиутопии, который сохраняет стабильное влияние, много остроумного, гротескного, политически актуального; любовь здесь не востребована. Логично, что даже пустотно-холодный, нарочито экспериментальный Владимир Сорокин нашел себя в этом типе повествования («День опричника», «Сахарный Кремль»). В западной литературе есть пример осторожного возвращения к традиции в рамках состоявшейся антиутопии: роман британца Джулиана Барнса «Англия, Англия». Остается в памяти Россия Владимира Шарова: в романах «Репетиции», «До и во время», «Воскрешение Лазаря» герои наращивают человеческие страдания в контексте русских революций, чтобы Бог быстрее решил завершить историю этого несовершенного, неудачного мира.

С конца 80-х годов прошлого века российский читатель привык, что одна из главных миссий литературы – разоблачение тоталитаризма, который можно обнаружить везде, где есть та или иная надличностная система. С одной стороны, антитоталитаризм – общий принцип литературной поэтики, предлагающей модель диалогических отношений. С другой стороны, специальная миссия современной литературы: освобождение от самых разных зависимостей . В становлении этой тенденции без парадоксов не обходится. Например, Пелевин и Бегбедер уже который год освобождают читателей от власти гламура и безобразий рекламной цивилизации. Но поэтика подобных текстов не мыслима без разрастающегося рекламного слогана. Борьба с деспотизмом не ограничивается литературным развенчанием сталинизма как символического государства-людоеда, о чем можно прочитать у таких разных писателей, как Солженицын и Рыбаков, Горенштейн и Аксенов. Современная антитоталитарная мифология прямо или косвенно бьет по теологической модели мира, считая, что наиболее последовательно людская несвобода проявляется в религиозном, монотеистическом сознании. Гуманистическое богоборчество выдает себя за знакоборчество, за практическое антифарисейство. Об этом романы Джона Фаулза («Волхв», «Червь»), Умберто Эко («Имя розы», «Маятник Фуко»), Паскаля Брюкнера («Божественное дитя», «Похитители красоты»). Еще раньше эту идею развивал шведский писатель Пер Фабиан Лагерквист («Смерть Агасфера», «Сивилла», «Мариамна», «Варавва»), считавший, что религиозные комплексы, даже оставаясь в границах мифологического сознания, быстро вернут бессмертную пару архетипов жертва – палач . В романе Барнса «История мира в 10 ½ главах» не только деконструируется классическое теологическое мышление, но и утверждается мысль об опасности истории как фабуляции, рождающей фантомы, убивающей любовь одного человека к другому человеку. Если бы Барнс писал о дантовской любви, что движет солнца и светила , он бы и ее упрекнул в тоталитаризме. В области художественно-теоретических исканий преодоление разных идейных монолитов находит место в развитии нелинейных форм повествования. Здесь не только Милорад Павич, веселый борец с пересказываемой фабулой, но и Морис Бланшо, Итало Кальвино, шведский прозаик Корнель, Джон Барт, Ален Роб-Грийе, наш Дмитрий Галковский с симптоматичным «Бесконечным тупиком».

Современная литература любит смех, потому что, по мнению многих художников слова, читатель готов смеяться всегда. Речь идет не о специальных юмористических текстах, а о поэтике смеха, которая вполне соотносима с драматизмом и упомянутой выше апокалиптикой. Смех сегодня и катарсичен, и философичен, в нем – страстность, предполагаемое здоровье эстетической реакции, и массовость сюжетного пространства. У Пелевина, например, смех вполне согласуется с художественной дидактикой дзэн-буддийского образца. Не всегда понятно, где буддийский коан, где современный анекдот, и эта неясность, неочевидность границ позволяет писателям смешивать восточные погружения с активной ненормативностью уличного маргинала. «Мы не ругаемся, не материмся, мы демонстрируем свободу от сковывающих нормативов, наш лексический беспредел, наш озорной смех – знак преодоленных штампов», - могли бы сказать многие участники современного риторического процесса. Смех – и новая форма мужественности, объединяющей ничего не страшно с более частотным мне все равно . Смех - и реакция на случайность, на неразрешимую трагичность бытия и конечность человека. Такой смех звучит у Луи Фердинанда Селина («Путешествие на край ночи»), наставника современных пессимистов, в романах Кундеры, в «Пирамиде» Леонова, в жестоком романе Анатолия Королева «Эрон». Майя Кучерская показывает, что сегодня и православное сознание имеет свое смеховое пространство. «Современный патерик. Чтение для впавших в уныние» - сборник анекдотов, но в основе жанровой формы – византийские повествования о жизни монахов.

Трудно говорить о современном герое; мир живет без идеи, радуясь тому, что героев много, что героя нет. Есть умные пустотники , познавшие тщетность суеты (тексты Кундеры, Пелевина, Уэльбека), борцы с мировой закулисой и энтропией (тексты Проханова, Крусанова, Прилепина), разные причудливые маньяки (тексты Фаулза, Зюскинда, Брюкнера, Сорокина, Эко, Шарова, Мураками, давно ушедших, но популярных ныне Мисимы, Кортасара, Миллера), готовые интеллектуально обосновать свой особенный путь . Не так уж много качественных изображений судьбы человека, по-настоящему причастного обыденности. Зато нет проблемы найти трикстера. Этот тип персонажа, представляющего гротескную, злую инверсию культурного героя, пребывает во многих текстах. Современный герой – не Христос ; он – Христос плюс Иуда , в итоге – торжествующая амбивалентность: движение вверх согласовано с движением вниз . Рок-поэзия часто разрабатывает эту тему негативного героизма погибающих: «в нирвану через ад» («Мастер»), «тем, кто сам добровольно падает в ад, ангелы добрые не причинят никакого вреда» («Агата Кристи»), «стану морем света или горстью пепла» («Кипелов»), «куда бы я ни падал, с кем ни воевал, никто не проиграл, никто не проиграл» («Гражданская оборона»). Иуда в текстах последних десятилетий появляется часто («Безымянная могила» венгра Сильвестера Эрдега, «Любимый ученик» Юрия Нагибина, «Се человек» Эрнста Бутина, «Евангелие от Иуда» польского писателя Генрика Панаса), и это не безнадежный предатель, отравленный сребролюбием, а друг и соратник Иисуса, нередко тот, кто сознательно ведет на крест ради исполнения плана.

В условиях укрепления неканонических тем и жанров в современной литературе устойчивый интерес вызывает рок-поэзия и рок в целом как явление дионисийское, сочетающее музыку, текст и превращения слушателя в участника мистерии . Здесь многих подкупает честность субъекта – автора, исполнителя, страдающего героя, в одном лице. Братья Самойловы, Летов, Кинчев, Цой, Гребенщиков, Башлачев, Шевчук, Васильев работают в современной словесности никак не меньше, чем Пелевин, Акунин или Прилепин. Литературность - как интеллигентская поза – отсутствует в феномене рока. Правда падших/павших героев, не способных отказаться от силы, смысла и света, обжигает сильно. В современной литературе страсти часто исходят из ума, горение – в рамках интеллектуального плана или запрограммированной игры. Дионисизм, чуждый имитациям, редкость. Он – кипящая страсть, он есть у Пушкина и Достоевского, Андреева и Бунина. У Ерофеева или Татьяны Толстой, таких лексически/тематически смелых и раскрепощенных, близко нет дионисизма. В рок-поэзии, когда она звучит со сцены и уходит в темный пульсирующий зал, эта энергия присутствует. Есть и серьезность при сохранении смеха и текстового лаконизма. Присутствует и трагизм вполне обыкновенной судьбы, и эпический размах лирической формы. Читателю/зрителю/участнику необходимы те, кто готов умереть за слово. В самосжиганиях Эдгара По, Бодлера, Лермонтова, Цветаевой угадывается рок . А рок-поэзия, как явление современной литературы в самом свободном смысле понятия, оказывается и живой памятью о Владимире Высоцком, который - реальнее многих ныне здравствующих писателей и поэтов. В регулярном воспроизведении его образа есть и печаль об отсутствии харизматического лидера в сегодняшней жизни-словесности. Энергия веры в трагически звучащее слово много значит. Плохо, когда она исчезает. Сильный писатель Владимир Личутин, но при чтении «Беглеца из рая» или «Миледи Ротман» возникает мысль о фатальной усталости автора. Ладно бы он не верил в положительную динамику современной культуры, нет даже веры в значение и силу собственного слова, которое превращается в жалобу, сетование, унылую констатацию объемного поражения всей системы добра. Сто лет назад творцы русского «серебряного века» верили в теургический смысл литературы. Пусть они во многом ошибались, но словесное произведение представлялось им Делом. Сегодня такой веры значительно меньше.e, когда она исчезает. ого лидера в сегодняшней жизни-словесности. в ц

Часто писатели хотят говорить о религии, прежде всего, о христианстве. Озадачивает отсутствие религиозных озарений, мистических прорывов, касаний высших апофатических сфер духа. Даже у Пелевина, который не мыслим без восточных контекстов, не учение Будды, не японский дзэн, а некий поп-буддизм , зона обычной безответственности в контексте идей освобождения. Но и это уже что-то . Мотивы возможного просветления сознания могут действовать в человеке и при отсутствии целостного духовного посвящения и служения. В романе Робера Мерля «Мадрапур» соединение авторского атеизма и буддийской символики приводит к созданию значительного образа современного миропонимания. Не только ритуализованная теология, но и крепкое религиозное чувство в современных текстах подлежат деконструкции. Это не поэтика бунта (вызывающая в памяти образ Иова), которая делает духовные проблемы значимыми в творчестве Лермонтова, Ницше или Кафки, а некое преодоление метафизики как формы насилия над человеком, обретение мысли о глубокой ненужности религиозной картины мира. Может, наиболее последовательно эта мысль выражена в прозе Милана Кундеры. При этом о религии охотно говорят все, даже Бегбедер, творящий свои сюжеты из бесконечного путешествия по ночным клубам. Особым жанром стали литературные апокрифы – художественные пересказы, трансформации, переложения-версии событий Священного Писания. В этом проявляется и коммерческий дух сегодняшней словесности, и тоска по новой встрече с истинным первоисточником, и жажда сенсации, пусть художественно-имитационной, и мысль об особом статусе текста, который хоть как-то касается сакрального . Подобных произведений очень много: «Человек из Назарета» Энтони Берджесса, «Евангелие от Иисуса» Жозе Сарамаго, «Евангелие от Сына Божия» Нормана Мейлера, «Евангелие от Пилата» Эриха Шмитта, «Евангелие от Афрания» Кирилла Еськова, «Мой старший брат Иешуа» Андрея Лазарчука. Эти многочисленные литературные евангелия – симптом повышенного интереса к повествовательным экспериментам, к взрывным ракурсам восприятия не нами изреченных истин, и – признак отсутствия по-настоящему цельной идеи, которая сумела бы выстроить свой эпохальный сюжет, Гамлета или Фауста наших дней.

Некоторые говорят об апостасии современной словесности – об отступлении от Бога авторов, текстов, героев. Но миссия литературы заключается не в том, чтобы иллюстрировать религиозную правду и показывать ее очевидное действие в человеке. Возможно, такой задаче соответствует современный православный роман: «Миссионер» Александра Петрова или «Кто услышит коноплянку?» Виктора Лихачева. Но современный текст, не ориентированный конфессионально, скорее полезен другим: не святого стремится он создать, а от внутреннего фарисея избавить. Это достаточно высокая миссия – обезопасить человека от секты как формы мрачной рационализации, когда вера в нечто оборачивается жизнью в ничто . Современная литература не требует веры, она направлена на поддержание уверенности в силе разума, который готов наблюдать за интересными иллюзиями, но не собирается превратить их в дело собственной жизни. Вдвойне опасны и нечистоплотны проекты, стремящиеся подать литературное как истинное , исторически достоверное, как это произошло с романом Дэна Брауна «Код да Винчи». Когда средства массовой информации стремятся убедить читателя, что в плохом романе, и тематически, и стилистически принадлежащем культуре потребления, наконец-то открывается правда о Христе , появляется опасность девальвации литературы, используемой криэйторами, ищущими финансово выгодного скандала. Впрочем, человек, серьезно увлеченный современной литературой, знающий ее мир, сможет сам исцелить себя от вируса. Литература лжет лишь тогда, когда раздувается от гордыни, пытаясь выдать себя за правду, равную истории, религиозной истине или юридическому закону. Когда литература остается фантазией, открытой для личной интерпретации самостоятельного читателя, она не знает лжи.

Есть ли у современной литературы свой собственный миф, каким был миф классицизма, романтизма или экзистенциализма? Говорят о постмодернизме как о координирующем термине, позволяющем осознать тотальность происходящих в последние десятилетия деконструкций. Но сегодня этот термин не слишком эффективен в практике отделения одного художественного мира от другого. Постомодернизм – это Барнс и Галковский, Фаулз и Ерофеев, Бланшо и Сорокин, Павич и Пелевин, Рансмайр и Шаров, Зюскинд и Соколов, Кальвино и Пепперштейн. Большинство из названных авторов не соглашаются с тем, что они – постмодернисты. И правильно делают, слишком размыт объем понятия, набирающего массу, поглощающего личности и субъективные техники. И все же, если допустить, что постмодерн является доминантой многих (но не всех) литературных практик, то черты его следующие: согласие с концепцией негативного катарсиса, с косвенной дидактикой текста; недоверие к пафосным оптимистам и проповедникам; готовность к языковым играм, к лексическим новациям, к бесконечным сюжетным трансформациям; свобода от классических ритуалов, от реализма как формы служения жизни и искусству; увлеченность эпатажем и возможностью смешения всего и вся в новых сочетаниях, соответствующих духу пустотности, виртуальности каждого образа, который есть искусство, но не жизнь.

Возможно, самым востребованным мифом современной литературы является Борхес – не жизнь знаменитого аргентинца, рожденного в 1899 и скончавшегося в 1986, а внедренный им метод производства литературности . Что есть Борхес ? Интерес ко всем без исключения эстетическим образам и духовным идеям без признания приоритета и доминирования одного образа или идеи. Умение создавать симулякровые личности – даже не героев, а повествовательные инстанции, которые могут сходить с ума, гореть и сгорать на виду у спокойного, слегка ироничного автора. Накаченность знаниями, виртуозное владение архетипами, которые вступают в причудливые отношения, составляют немыслимые сочетания. Стремление к экономичности и лаконизму, мечта о сжатии текста в притчу, анекдот или коан, которые при необходимости свободно трансформируются в роман солидного объема. Недоверие к канонам и нескрываемая увлеченность апокрифами, версиями, которые способны пересоздать знакомое , сделать его иным , соответствующим другим логикам . Потенциально многожанровая природа произведения, соединяющего миф и статью, эссе и религиозное исповедание, новеллу и стихотворение. Мысль о том, что все есть литература (даже богословие), что все великие сюжеты уже созданы, но бесконечность новых сочетаний рожденных слов все-таки оставляет надежду. Не все в современной литературе есть Борхес , но его действительно очень много.

Что делать литературоведу в контексте представленных нами проблем? Можно повторять, что классика – хорошо , а постмодернизм – плохо ; у нас была великая литература, а сейчас, мол, кончилась. Если это так, то скоро и литературоведы кончатся, а солидными авторами и текстами минувших эпох будут заниматься, скажем, музееведы-словесники . Никто не обязывает нас любить сейчас происходящие художественные события. Когда литературовед в период зрелости начинает перечитывать Тургенева и Стендаля, Достоевского и Томаса Манна, перечитывать просто так , это знак качества внутренней филологической культуры. Классика выше современности – по константным прозрениям, по глубине художественного психологизма, по включенности в архетипы сюжетов, давно ставших своими . Но современный литературный процесс динамичнее, хотя бы потому, что его качество зависит от тех, кто пишет и живет сейчас, обладая способностью вторгаться в незавершенное, усиливая его звучание. Часто говорят: нет ныне литературного процесса! Темы мельче, писатели злее, конфликты глупее, герои маниакальнее. Писатель – одинокое сознание, измученное лавиной образов, с которой надо справиться в тех или иных жанровых границах. Он думает о судьбе ребенка-произведения, подчас совсем не заботясь о том, как на это посмотрят отцы-соседи, решающие собственные проблемы. Писатель эгоистичен, соборность творца в риторике всегда относительна, но критик должен видеть движение там, где есть лишь тексты, старающиеся заявить о своей обособленности. Если нет литпроцесса, значит, критики и литературоведы занимаются не тем, чем нужно. Значит, не могут они подняться над своей усталостью и скорбью от видимого отсутствия великого , и посмотреть как один художественный мир с другим в диалоге пребывает, как рождается общий сюжет времени, наблюдение за которым имеет смысл не только в рамках науки о литературе. Когда Пелевин превращает общение с гламуром в буддийский коан, а Уэльбек создает романы-апокалипсисы, когда Прилепин ищет активного героя ради любви к жизни, а Кундера охлаждает читателя мыслями о преодолении ненужных скоростей, когда Проханов воскрешает героический эпос в условиях информационной цивилизации, а Коэльо готовит новый текст для быстрого просветления, когда только что ушли Кузнецов и Солженицын, Павич и Сэлинджер, а Маркес еще жив, - литературный процесс есть. Точнее, он ждет своего воссоздания – в сознаниях тех, кому не скучно, от самих себя, прежде всего.е с гламуром в буддийский коан, а Уэльбек создает романы-апокалипсисы, когда Прилепинодин художественн

1 Татаринов Алексей Викторович – доктор филологических наук, завкафедрой зарубежной литературы КубГУ